Первый раз в жизни моя дура (потом случаем сама об этом рассказывала) полную свою незащищённость прочувствовала, когда попыталась мне втюхать, что маленького детишку нельзя унимать, если он заорёт:
— Наука, мол, доказала, что у него лёгкие и голосовой аппарат должен развиваться…
Я даже подумать ничего не успел. Но ей как-то само упредилось, что у неё сейчас голосовой аппарат так разовьётся – оконные стекла вылетят.
Такая маленькая личная слабость у меня – не выношу, чтоб мне объясняли, чего наука доказала и чего не доказала… Так что сразу до нуля свернулась. И по нулям в тот раз всё и кончилось.
По делу же порядок я выработал четкий. Заорал малый – дать воды попить. Не помогло – поесть. Снова нет – пелёнки. Если же и они в порядке – просто на руки взять:
— Ну, чего ж ты ревёшь-то? Реветь же нельзя.
А он – человек серьёзный. Задумывается. Глубоко задумывается и глядит в глаза.
— Нельзя, — говорю ещё раз. И этого достаточно.
Толковый человек от дурака отличается именно тем, что слушает и вникает. Груднички – как собаки. Говорить не могут, а понимают всё. И всё делают. Потом, конечно, большинство очеловечивается. В отличие от собак.
В тот раз, о котором речь, дело шло по накатанному: пить-есть не потребовалось, пеленку проконтролировал – всё ясно: в ванну. Тут тоже взаимопонимание полное – замолчал еще на подходе. Висит себе у меня на левой руке, правой я ему тёплой водой задницу промываю. И все довольны. А вот и не все. Как полотенце взять свободной рукой, сосед по квартире ввалился. Прямо в ванную. У него ко мне много претензий было, и постоянно прибавлялось.
Я с самого начала промазал: промолчал на первую такую заяву. Ну, и началось: чем дальше, тем чаще. И тон всё басее. Попытался добром потолковать, что с ним самим, что с его бабой – поздно. Ладно, думаю, бывало и хуже, пока потерпим.
Жене хотел поплакаться, та не дослушав, ляпнула: с меня это, как об стенку горох! Во, думаю, уровень, а я? Ну, пусть и об меня будет, как с гуся вода. И вот, стало быть, убедились соседи, что нам ихние закидоны, как с гуся горох. Решили тараном попробовать.
Малый аж взвился на моей руке. Я бы его, конечно, в любом случае не уронил, но… На чистом автомате закутал в полотенце и пошёл к двери. Тот как-то сразу прекратил и из двери слинял. Так что ни до чего не дошло. Главное – до рёва не дошло.
Дернуться мой дёрнулся, но испугаться я ему не дал. Самого меня, конечно, ошпарило. Вернулся к себе, малого спеленал, уже спящего. Положил, выхожу в кухню. Супруженция того у своего стола. Ничего не делает, просто стоит. Секёт, стало быть, направление дальнейшего развития. Вектор, как у депутастов в дибиляторе говорится.
— Больше, — говорю, — так не надо. Второй раз он так не уйдёт.
На морде – счастье. Светлое и неподдельное. Всю жизнь ждала. И дождалась.
— Вы что? Вы рукоприкладством угрожаете?
На «вы». Сука.
— Да не рукоприкладством, — говорю. Зачем мне так длинно.
— Изувечу. Инвалидом сделаю. Будешь его с ложки кормить.
Теперь просто засветилась. Натурально – в кухне светлее стало. В другом разе я бы и удивился такому. И торжественно мне, распевно:
— А есть суд!
Уже без «вы». Уже так, в общем. Суд, стало быть.
— Я, — говорю, — за своего сына отсижу. Сколько дадут, столько отсижу. Это, — говорю, — за тебя отсидеть некому.
Заинтересовалась.
— Некому, — повторяю ещё раз. — И ты это знаешь. Если сейчас я ТЕБЕ начну морду бить, он сюда не выйдет. Стоит за углом, а сюда не выйдет.
Я, понятно, не проверял: за углом или не за углом. Но что здесь его не будет, это нам с ней было, как завтра солнце взойдёт. И зырит она уже познавательно – откуда, мол, я это знаю? А я ещё не то знаю.
— И за него, — говорю, — много не дадут. У судьи, — говорю, — свои дети есть. И ему их тоже защищать приходилось. От таких, как ты. — Немного длинно получалось, но ничего. — Он мне вклеит сколько положено, и сам же скажет: правильно ты ему вломил, но мало. И надо же – ощутила, падла, что я в судейских делах волоку больше её.
— А я со срока вернусь сюда же. Сюда.
И по-ихнему столу пальчиком постукал. Ну, и вроде хватило. Отлично размялся. Отдохнул и посвежел. Я с кухни, а в спину мне горько-горько:
— А уж такого культурного из себя строил…
Сука ты, думаю, Астратор. Обманул беззащитную женщину. Культурного строил.
Жена впритирку явилась, как начаться воплям по пропитанию.
— Ой, ты знаешь, я вовремя. Это соседка задержала. Прямо на кухне перехватила. Я прямо бежала… — А она прямо на скаку остановила… — Ой, ты всё на неё бочку катишь. Такая милая женщина!
— Милее, говорю, некуда. Ты бы ещё с неё пример брала и без бочек разговаривала.
— Ох, ох, какой пурист! Высшее образование – это на всю жизнь клеймо. Особенно педагогское. Такие слова знают! Куда до них журнаблюгам с векторами, спектрами и матрицами.
Хотя эта рвань сама почти вся из беглой педагогщины. Видали. Кой-кого и в чувство привести приходилось, а другую-третью и на низ проверить довелось. Моя же, не давая углубиться в воспоминания, глаза таращит, в рукавах путается, блузки свои с себя стаскивая, и тарахтит полушопотом в ухо: чтоб малого не разбудить.
Тот спит, паразит, и горя ему нет: задница чистая. А та спешит, у неё из души рвётся – нутро-то всё равно бабье, при любом дипломе, да хоть и при двух: — … она прямо говорит (а можно криво говорить? Но разве спросишь…), он у вас такой ранимый, вы берегите его, на кухне прямо остановила, он у вас такой этот, она прямо это, ну, ты понимаешь… Мать честна, ну, как не понять?
— Я-то, — говорю ей тоже шепотом, и тоже пламенно, — понимаю, а ты-то понимаешь? Весь кишлак, — говорю, — видит, какой я ранимый, вся душа, говорю, в клочьях, одной тебе это новость!
Оторопела. Было дело, очень не скупо грузила меня, бывало, насчёт своей собственной ранимости (хотя само словечко ей в новинку).
А я, чтобы темпа не потерять, добиваю:
— Пока тебе какаянть посторонняя лахудра не укажет, не просикёшь!
Воспряла.
— Вот! – торжествует, — про бочки нельзя, а сам-то что! На себя посмотри!
«Не посмотри», думаю, сказать надо, а «себя послушай». Да ведь учёную учить – только портить. Тем временем достаёт малого из пластмассового корытца (ничего другого у нас для него по нищете нашей не было). Тот, не просыпаясь, распахивает беззубую пастишку свою заранее. Однако, в точности перед тем, как к соску материну присосаться, зыркалы уже вытаращены. Мудро: пищеблочиться зажмурясь – всё равно, что всухомятку. Или без соли.
Молодец. Толк в едё понимать – половина полноты жизни.
Бывало, из жара достаёшь шампур с козлятинкой, угли горят, мяско дымится, из-за гребня – луна вылезает, первый лунный луч по ущелью тонко-тоненько, а тут ещё аромат!..
Подрастёт высший организм, найдётся, что показать и чем покормить…
Ну, им и сейчас в жилу обоим. Щёки надуваются от материной груди, как клизма, и два носа – один вверх, другой вниз навстречу друг другу. И вдоль них – два взгляда тоже навстречу. И оба таким счастьем горят!
Отпускает грудь, паразит, и только подумать: начинает головой мотать. Медленно-медленно: крупноват котёл для такой шейки. Но мотает. Неуклонно и непреклонно. Мать хохочет.
Я, по первости такое увидевши, опупел: что такое?! Оказалось, когда первое молоко, паразит, схлёбнёт, следующее должен тянуть силой. И не желает. Давай, мол, другую грудь, где попроще. Просто глаза на лоб: что тут скажешь? А и нечего говорить: хохочет и глядит, как котлом ворочает. А тот, глядя на мать, перестает. И сам лыбился. Мощностей не хватает разом два дела делать.
Поулыбался беззубым хлебальничком, давай опять котлом сигналить. Мать нахохоталась, даёт другую грудь. Заработал же! Вот так, перестегнутый сколько-то раз (не считал, но не так уж мало) с одной груди на другую, выпростал обе, и отбыл на заслуженный отдых.
Жена тоже устроилась вздремнуть, сколько положено, а я пошел пелёнки стирать. Тоже проблема была. Ну, не с ними, конечно, а с принципами. При первом же нытье, что, мол, ни сил, ни времени, было сказано: забудь, это за мной.
И тут такое было «ффы!», что малый сквозь сон ворохнулся в своем корыте. Хватило этого «ффы» ровно на сутки. Дальше оказалось, что без меня не обойтись, а стирка моя даже лучше. А уж насчёт отжать, чтобы быстрее высохло, и разговору быть не могло.
Потом даже тихонькая разведка была, чтобы и другое тоже… И кабы не «ффы», то почему бы и нет… А так – пусть сначала попривыкнет в коллективе жить и побеждать.
Вечером кухарил я в полном одиночестве – соседи как от ебонодефицита вымерли. Поужинали грибной похлёбкой своего же летнего сбора и картошкой жареной с чебрецом. В своё время при первой пробе чуть вилку не бросила – картинилась. Дура. Теперь без чебреца вообще ничего не желает. Вместо чаю я настоечки прихлебнул. И поставил вопрос ребром: возобновляется ли наша семейная жисть немедленно с севодняшнего текущего вечера или наша с сыном повышенная мужская ранимость будет и дальше игнорироваться?!
— А с чего это ты именно сегодня?
— А с того, что именно сегодня тебе авторитетно разъяснили. Я сам тупой, мне недостижимо тебе что-то объяснить. А теперь всё ясно, выхода нет.
— Как это «нет»?
— Так нет. Каникулы твои кончились. Уже по городу бегаешь, приступаем к семейной жизни. Иначе беда.
— Какая ещё беда? Ты что, меня бить, что ли, будешь?
Молодец, подруга! Скажи она «рукоприкладство» — не простил бы.
— Да ты што? Да у тебя што вмсест мозгов! Ты же кормящая мать!! Маво сына мать, да ещё кормящая!!!
— Ой, ну, прекрати…
— Чо прекрати, я ещё не начинал… Завтра с утра начну. Вы в парк гулять, я комуняке в рыло, он падает, она на меня бросается…
— Как это бросается?
— В броске бросается! Она не то, что ты. Она за свово насмерть стоит, она, падла, меня убивать начнёт, а я, падла, защищаться буду, тоже насмерть! Мусорня является, скручивает и увозит. Потом суд и срок.
— Ты сумасшедший!
— В точности. Белобилетчик. И если это всплывёт, то вместо срока – принудительное лечение. В сто раз хуже. По сроку за бытовуху выпустят, может, и через месяц. А с принудиловки по закону пока пол-времени не отсобачено, даже документов посылать на досрочное докторня права не имеет.
— Так не должно быть!
Во! Уже и забыто, с чего разговор начинался. Уже в бой за права человека. А наши с малым права – к растакой маме.
— Знаешь, чем просто дура отличается от умной дуры?
— Ну, вот снова!
— Просто дура ничего не знает, а умная знает, как не должно быть.
— Вот я ещё и дура.
— Заметь: умная дура. Так и будешь разрываться. По воскресеньям ко мне с передачами, а в остальные дни пелёнки стирать. Во напрыгаисси! К судьяке придёшь объяснять, как должно быть, а она скажет: умная какая, в своей постели порядка не завела, а меня тут учишь!
— Слушай, прекрати, а?
— Да хоть сейчас. Когда было, чтоб я не прекращал по просьбе трудящихся?
Пошёл ванные дела заканчивать. Сухие пеленки собрал, зубы на ночь почистил. Вернулся – диван-кровать распахнута и застелена на двоих. Моя раскладуха в углу, в походном положении. Из-под одеяла в какой-то новой ночнушке выглядывает и маленько улыбается. Не так, конечно, как на сына, но тоже годится.
— Хороший мой, скажи правду. Ты ведь шутил насчёт соседки?
— Ну, почему же? Тронет она ковонть из вас, зашибу на месте. Ты чо, сомневаисси?
— Ой, ты вечно, прямо…
Остальное – не для посторонних.
Коммуняку я с тех пор вообще не видел: свято берегла его боевая подруга и в моём присутствии наружу не выпускала. По времени они вообще съехали, и площадь ихняя нам замаячила. Это был нам праздник из праздников, и моя даже намякивала мне подмогнуть им вещи вытаскивать. Ну, уж это лапу. Как взял я малого на руки, так и держал. Унялись.
Последний раз через порог переступая, обернулась лахудра и говорит:
— Ну, — без «ну» эта порода, конечно, не может, — желаю вам всего хорошего, живите!
— И вас туда же, — ответил я.
— Поехала дыня-канталупка!
Малый с рук моих добавил:
— Халюпка!
Жена потом уточнить пыталась:
— Что это ещё за дыня? Откуда?
— Сама, — говорю, — должна знать. Кандидатские сдавала.
Смотрю в закрывшуюся дверь и думаю: сколько же я в жизни упустил, что отмалчивался и уступал, когда на меня просто так пёрли, для пробы? Но как было не уступать: я как раз из тех, за которых отсидеть было некому. Никогда. Изначально. А распознают нас таких мгновенно – и давай испытывать.
Но главное-то всё-таки за мной.
Дура моя, мало того, что кормит грудью уже третий год, ещё и на других хватает. Каждое утро врывается метеором дама из молочной кухни, проносится мимо меня в кухню, хватает мерные бутыльки с молоком, выставляет порожние на смену и уносится.
Насчёт курения – забыла напрочь, будто и не было. Мало того, увидевши на улице шлюшку с цыгаркой, начинает гундеть, что, мол, ну, совсем дура не заботится, что будет, когда рожать придётся…
