Блин, и за что, я вот, люблю этот город? Я вышел из метро и снова удивился. Двадцать минут назад на небе сияло солнце, по небу неспешно плыли облака. На Нарвской во всю поливал дождь, и ладно бы это был ливень – так нет, это был затяжной и холодный дождь.
Только что было настоящее лето и солнце палило так, что асфальт понемногу таял и становился мягким. И на тебе — похолодало, небо затянула серая пелена, и холодные капли дождя неумолимо долбят по крышам, окнам, дорогам, тротуарам и спешащим людям.
Пешеходы преклоняют голову, стараются спрятаться от холодных крупных капель, но дождь в Питере – это вам не фунт изюму. Здесь всегда так: если дождь, то зальет все на свете, а если ветер, то дует со всех сторон сразу.
В Питере живут два типа людей — я их осознано делю на горячих питерских парней, и глубоко продуманных питерских патриотов. Апрель, едва солнце выскочило из-за туч, на улице припекло, и город делится четко на две половины. Одна ловит первые солнечные лучи и тепло, оголяется, и ходит уже совсем по-летнему, в легкой одежде. Девчонки надевают мини, и майки, и расцветают чудными цветами, заманивая великолепными формами, и красивыми ногами в чулочках. Парни скидывают с себя куртки и по-модному выставляют напоказ бицепсы. Зато вторая половина города — недоверчиво крадется по улицам в сапогах и шубах, недоумевая, и поглядывая, на расшалившееся небо, ни с того ни с сего вдруг подарившее почти летнюю жару.
Вот и снова половина города гордо мокнет под дождем, шлепая босоножками, сандалиями и шлепками по лужам, а вторая спокойно шествует под зонтами. И откуда они их достают? Хотя народная примета в городе гласит: носи с собой зонт, всегда будет солнечно. Но за пару недель солнечной погоды горячая половина жителей Питера так привыкает к теплу и солнцу, что дождь вызывает раздражение и легкую злобу на небеса.
Вот и я бегу по улице, перепрыгивая лужи, и прижимаясь к фасадам – здесь меньше капает сверху. У некоторых домов возле стены даже видна сухая полоса асфальта. Как я ненавижу, когда дождь заливает мне очки и течет прохладной противной каплей по шее и потом, спускаясь все ниже, останавливается жуткой капелькой посередине, между лопаток.
В очередной подворотне останавливаюсь, чтобы вытереть стекла очков. Ладонью стряхиваю голову с головы. Я недавно постригся совсем коротко. Раньше это называлось бокс. Теперь – бюджетная стрижка одной насадкой. В любой парикмахерской минимальная цена и все такое. Прошли времена, когда я был волосатым, и резво тряс хаером в дожде. Гормоны знают свое дело туго, и ты лысеешь. И нет ничего смешнее чем эффект папы Карло – это когда блестящая лысина впереди головы, а сзади длинные волосы. И пускай они будут хоть жиденькими и тоненькими, или черными, как смоль или вьющимися, но это смотрится забавно. А если еще точнее — смешно.
И вот ты смотришь на старого прожженного хиппи, у которого от его гордости остались одни жалкие воспоминания и просто пищишь от смеха. Я сам старый рокер, и мне безумно было жаль мои волосы. Но время, гадское время. Мы не стареем, мы не становимся мудрее, мы не будем никогда другими. А волосы… Ну, что ж волосы, волосы — это волосы. И потерявши голову, по волосам не плачут.
Я люблю этот город, вот только за что? За его вечную непогоду? Или за вот этот, прижившийся запах подворотни, где явно не раз и не два кто-то справил нужду, потому что, донести свой мочевой пузырь до туалета никому уже не по силам, а местные торговцы и владельцы кафе плевать хотели на твои проблемы. И эти проблемы теперь воняют из подворотни, а рядом, рядом те самые магазины и кафе в которые не пустили терпящих бедствие.
И я не знаю, каково это сидеть за столом, и в запахе пережаренного кофе, жареных хычин, шавермы, чебуреков и еще каких-то восточных специй и ловить вот этот скользкий запашок подворотни.
На Нарвской, под надписью: «С этого места 9 января 1905 года…», я вдруг почувствовал все сто лет истории. И эту жуткую безысходность рабочей окраины, где до сих пор по улицам ходят осколки люмпен-пролетариата, и все так же аскают на пол-литра и покурить. Все так же шарят по помойкам банки и бутылки из под пива. И все так же шарятся по улице полупьяные уже не подростки, но все еще молодые люди, без дела и работы в поисках какого-нибудь лоха, которого можно обуть или развести на небольшую сумму. А потом, на троих выпив жалкой бурды, намешанной недалеко отсюда в подвалах на Бумажной, снова идти на улицу в поисках приключений и легкого заработка. Вот идут они «герой Нарвской» в трениках вытянутых на коленках, в помятых майках, через дыры которой светятся невесть откуда взявшиеся купола колотые гвоздем. Небритые, часто грязные рожи, с синяком под глазом или набитой губой. Часто неверно оценив ситуацию, парни нарываются на неприятности и получают в бубен даже не успев понять, что они сделали не так. Руки, с набитыми фалангами, со въевшейся грязью в трещины кожи и под ногтями. У некоторых часто отсутствует пара флангов пальцев, потому, что хозяин по-пьяни просто протормозил и станок лихо рубанул эту самую пару фаланг.
И эти местные девушки, которым едва исполнилось двадцать, а на лице уже написаны пороки предыдущих поколений. Да и лицом это трудно назвать — нависшие бровные дуги, провалившиеся глаза, с вечными синяками под ними. Носики пуговкой, и выражение лиц похожее на удивленного неандертальца. И она не виновата, и может быть умной, и сто раз окончить школу и институт с отличиями и золотой медалью, но тяжесть предков давит, и никакая косметика и парфюм и медицина не способна перебороть тяжкую наследственность рабочей окраины Питера. Где в полупьяном бреду были зачаты три, четыре, а то и пять поколений ее предков.
За что ж я люблю этот город? Кто-нибудь знает? Я так, не очень. Но всякий раз мои друзья — умчавшиеся черти, куда на край света будь то Арктика, Антарктика или Израиль, стремятся вернуться суда. Хотя я знаю одного Бродского. Он так и не приехал на Ваську сдохнуть. Хотя обещал.
