Рыбачек Геннадий Степанович был в своем репертуаре, шпынял нас не выбирая слов и жестов, будто перед ним не мужики за 40 лет, а беспечная школота. Не, если кто-то был рядом, он бы этого себе не позволил. Более того, если прилюдно, то даже к сыну он обращался не иначе как по имени отчеству и на вы. Но если мы наедине, даже руки распускал, старый хрыч.
-Нет, бля@ть! Ну што эта за мода такая с удой стоять? Тьфу, ладно бы угланы по 10 лет, а то мужик, яйца седые! Балбесы. Ну, какой прок то от такой рыбалки. Геннадий Степанович, в миру просто — Степаныч, не был фанатом рыбалки, да и из снастей признавал только сетку. А вид мужика с удочкой реально вызывал у него раздражение и даже вернее сказать брезгливость.
Сидели мы на берегу Камы втроем, Степаныч, его сын и мой товарищ Серега и я. Неспешно уговаривали пузырь беленькой. Степаныч продолжал негромко возмущаться:
— Не, мы деревне тоже на рыбалку ходили, в год два раза. Первый в разлив, когда рыба на луга перла. На ночь собирались мужиками, самогоном затаривались, поразговариваем ночь, с утра воз с мереж погрузили, вот и порыбачили. Потом все лето весеннюю рыбу едим. Вот и вся рыбалка. Ну, ежели свежей рыбки в охотку поесть, летом у каждого витилия и мережи на реке стояли, угланы за ними следили. Ну, второй раз в ноябре, когда морозы встанут, на налима сходишь. Картофельный мешок рыбой набьешь и харе. Поленницей во дворе сложишь и до февраля с рыбой, дольше конечно заветривается, высыхает. Но чтоб палку с крючком на реку тащить. Тьфу. Это все от безделья. Все жизь ваша городская, йоп-понский бог.
Йоп-понский бог любимое ругательство Степаныча. Можно конечно по-разному трактовать этимологию этого выражения. Но мы в детстве однозначно его воспринимали как японский бог.
Геннадий Степанович сразу после войны пять с половиной лет служил в тихоокеанском флоте. Рассказывал увлекательнейшие байки о китайцах, японцах и прочих тамошних аборигенах. Поэтому мы с детства были уверены што «Йоп-понский бог» это не переделанная йобанаврот или йоптваюмать, а зловреднейший бог японцев, на которого Степаныч имеет конкретный зуб.
— Хотя знаю одного рыбачка кому эта палка с крючком помогла, да и то.. Щас расскажу.
Степаныч замолчал ожидая нашего внимания, ну и конечно желая принять на грудь. Я с готовностью плеснул водку по кружкам. Выпили, и Степаныч продолжил:
— Дело было в тридцатых. Мне лет девять было. Деревня наша стояла у реки, вон там. Там до сих пор колодцы есть. Степаныч тыкнул на местность покрытую уже высоким, спелым лесом, с видом на Каму и закрытую с севера холмом.
— Видишь это шикарное место? Но один дом отдельно стоял, на угоре. Да какой там дом, одно название. Гнилущий, крыша худая. Так вот, чей думаешь дом то был? Рыбачка нашего, йоп-понский бог! Петьки — Гнуса.
Рыбачек — дурачек, день и ночь с пацанвой на реке пропадал. Вдвоем с матерью жил. Мать его ногами больная, по хозяйству то ниче шибко делать не могла. Никакой скотины не держали, даже собаки, ху@ле, ее же кормить надо. Огород заросший, она копать не может, а Петька на реке. Лентяй, бездельник каких свет не видывал.
Зимой выживали тем, што рыбу на картоху меняли. Голытьба, одним словом. К этому времени как раз колхозы стали образовывать. Явился и к нам уполномоченный с города.
Ну што, надо ему на бедноту опираться. А какая тут беднота, деревня зажиточная. Земля, лес, река, все кормит. Он Петьку-Гнуса в активисты то и прописал. Поселился у него. Книжки заставил читать. Ну, от колхоза то не отвертишься, сам знаш, сразу в кулаки запишут.
Уполномоченный то нормальным мужиком оказался. Никого не раскулачил, скотину тоже не всю в колхоз сгреб. Жить можно. Тока все Гнуса с собой таскал, ну а потом и совсем в город его увез.
Ну, отъезда то Петьки никто и не заметил — никчемный человечишка был, за деревенского дурачка, хоть и грамотный. Так вот через год в деревню к нам явился новый уполномоченный. Кто думашь? Петька-Гнус! Да тока какой теперича Гнус, стал он Петр Анисимыч. В кожане, с наганом, йоп-понский бог.
Вот так поднялся рыбачек-дурачек. Хе-хе. Тока рожу то кулаком не поправишь. Гнус хоть с пацанвой и перестал яшкаться, но как был балбес и бездельник так и остался. Все на работу, а он на реку или контролирует руки в бруки, работничек, йоп-понский бог.
Думашь дом отремонтировал? По его распоряжению сельсовет поставили рядом с его домом. Он туда и переехал.
Ну, давай нам строить светлое будущее. Первый шаг в коммунизм, это перенос деревни. Вишь ли энтот ушлепок, с людьми решил рядом жить. Переносим, грит, деревню на гору к дому моему. Ему мужики: «Анисимыч, да нашто нам на гору, там же ветра всегда, земля худая, вода далеко. Давай мы тебя перенесем поближе к деревне».
Сплюнул, гнида, и отвечает «Я сказал переносите. А нет, совецка власть, выводы сделает».
Больше с пол деревни съезжать стало, стремясь занять место получше, а с треть осталась. Дед твой, Серьга, тоже остался. Гнус, сука, ни слова за это не сказал. Токма через неделю пришел с утреца во двор, сунул бумагу деду под нос и грит:
— «Вот те Степан предписание, завтрема, чтобы изба стояла в деревне. Даю сутки. Не переедешь, сядешь за подстрекательство супротив колхозов и совецкой власти».
Йоп-понский бог! Опосля роботы за ночь перевезли все избы. Ну, подворье то оставили, потом довозили, а дома за ночь перевезли. Щас с техникой не управились бы, а тогда руками да лошадьми сладили. Всей деревней от мала до велика разбирали избы.
Степаныча не на шутку взволновали воспоминания. Он замолчал и прикурил папиросу. Сделав пару затяжек продолжил:
— Токма река его и сгубила, вернее жадность его и паскудство. Стали мы замечать, что в витилях че то одна мелочь стала попадать. Черт знает, вроде не меньше рыбы, но крупняка нет. О воровстве как то не думалось. В то время в деревне даже замков не было. Щеколда накинута, значит хозяев нет.
Витиля все в ряд стояли, каждый знал где у кого, не таили, проверяли все вместе. Но тут как то мы в ночное коней гоняли и остановились недалеко от Камы, ну решили по воду сходить. Глядь, а у реки, что-то темное ворочается. Сначала струхнули, думам медведь, а потом интерес взял вверх, стали подкрадываться поближе. Смотрим, человек в реке возиться. Подобрались еще ближе, йоп-понский бог, да это Гнус! Отбирает рыбку покрупнее.
Хотели отпиз@дить скопом гниду, но струхнули, у него ж наган. Отползли тихонько. А с утреца доложили, кто в мелкой рыбице виноват. Мужики видно с ним поговорили, попросили вежливо не паскудить. Через день Гнус отлеживался с разбитой харей и отбитым ливером в доме у матери.
Сначала шипел – «Посажу!» Зубами скрипел. Но видно за собой вину чувствовал или просто духу не хватило, но делу ходу не дал. Да и не знал кто его в темноте метелил. Но этим все не закончилось. Ху@ле, пакостливую кошку тока камень на шее правит.
Аккурат сенокос начался, сами понимаете. Весь народ в заботах. На работу как на праздник, бабы во все белое наряжаются. Красота. Все с мала до велика с утра до поздней ночи на лугах. Но тока не Гнус, он токма к обеду объявлялся контролировать. Так вот, в это время, с утреца, мы с пацанвой на Каму пошли, смотрим, Гнус че то на реке толчется. Глядь, а он су@ка, опять витиля шерстит. Прикинь, пока все на работе, йоп-понский бог! Я когда деду твоему то рассказал он аж потемнел от гнева, но ниче не сказал.
Через день спускаемся к реке, смотрим, Гнус лежит. Спит што ли думам. Но как то странно. На животе лежит, а лицо на небо смотрит. Глаза не закрыты, Ни синяка, ни ушиба. Конечно, сразу в город отправили за милицией. Возни было страх! Все думали, посадят кого. А кого садить то все на покосе были. Постановили, что с угора е@бнулся и шею свернул.
— Класс. Вот бог то наказал.
— Хе-хе, ну пущай бог. Тока какого хрена его на угор то понесло, тропка к реке рядом была ее не обойти. Да и как так бошку свернуть што бы на пятки свои смотреть. Так што проку с рыболовства твоего нету. С безделия все это. Особенно теперь.
Ладно раньше нигде как в реке рыбы не взять, а щас, иди в магазин да бери. Да и из рыбы то я больше минтай и хек уважаю, тока вот ниху@я он в Каме не водица. Вот так-то рыбачки – дурачки. Костер почти догорел.
В мерцании красных угольев я явственно видел ту деревню, белые рубахи баб, лица деревенских мужиков. В негромком шепоте реки слышался смех, характерный местный говорок. Я-то это еще видел и представлял, а детишки уже мои вряд ли. Кто им расскажет, да и будет ли им это интересно?
Всего поколение и такая пропасть. Сколько времени мы промолчали, не знаю. Степаныч зевнул и вывел нас из раздумий:
— Што пригорюнились детины. Давай дотрясем пузырь и спать, с рассветом нам еще мережи проверять.
