И выпускаешь духов — с громким звуком из жо@пы: пы-шы-ссс-пы-пы-ашш; па… пэ… пэ… ша.
«Пэ-пэ-ша».
Как дедушка, старинный и глубоко под землёй закопан.
А лес глотает звуки с нежностью, и несёт. Несёт отголосками моего отдыхающего леса для города. Несёт птицами, букашками и ветром, несёт мою свободу. И город знает, что я уже проснулся, и жив, слава богу.
Ура.
А сам еще молчит трамваями. И пассажирами ранними молчит.
А любимая говорит, что «Приперся под утро накуренным, немногословным, немного е@бущим и мало-целующим, и своим, детско-противным писком, в конце концов, кричит о том: «что припёрся вообще никаким».
А я молчу партизаном, думаю о книжке, деревянном мальчике, о буратино в ней, о всех своих секретах; в этих жизненных страницах теряется моё молодо-детское тело.
На Карлсоне, как за папой в аэропорт, потому что он Лётчик.
И летишь, летишь. В будущее, туда. Туда-где красный горизонт похож на красивое завтра вечером.
— Да дорогая, — как громогласец Зевс.
— ДА-ДА-ДА… -Я укурился!!!
И вновь. Загорелым босяком бегу к морю, режу ногу о ракушку. Падаю, заливаю слезами боль, и солнце такое красное за горизонтом.
Свечи тоже красные, похожие на взволнованные тучи. Горят, смолят, сквернословят.
И у неё месячные. Кричит и е@бать не дает.
А вроде женаты как два года.
И выходишь ты во двор, на деревянную веранду, на воздух. Всё тем же ранним утром: пэ… пе… ша… пш… ссс… пы.
И радуешься жизни и птицам, чьих взволновал ты тушки на спящих ветвях леса, разбудил своим криком души, своим уже прошедшим негодованием.
Любимая.
И вообще чувствуешь себя вечным.
И берёза предо мной стоит в саду — неописуемой нетленкой. Вековая. Знающая все мои секреты.
