Когда леса блестят в росе
И длинен каждый лист
Так весело бродить в лесу
И слышать птичий свист.
Т. Мор.
Утро в принципе начинается одинаково. Все давно проснулись от холода и повыставляли из спальников е@бальники, но печку распалять еще лень.
По углам домика лежит глубокая тень, за окном первозданная полумгла и шум ветра в ветвях деревьев еще по ночному тревожен.
Самое время закурить приготовленный с вечера черный ментоловый салем, в котором еще больше половины, зажечь спиртовку под туркой с водой, подложить удобно под голову кулак и пытливо и утомленно уставится в никуда. Неплохо для утра и пробуждения, являющимся по определению самым тяжелым временем суток.
Печку встает распалять Женя Дикошарый, у которого с печкой старые счеты.
Акт первый. Он выплескивает на растопку полконсервной банки соляры и чиркает спичкой. Растопка вспыхивает, пламя гудит, блики огня озаряют окрестности на полкилометра вокруг, живительное тепло проистекает от железного ржавого бока печки и смешивается с ознобной ночной свежестью. Через полминуты печка тухнет.
Акт второй. Женя с минуту сидит неподвижно, недоверчиво, чутко прислушиваясь. Затем открывает скрыпнувшую дверцу печи, выплескивает на растопку остатки соляры, щелкает зажигалкой, и, запалив от огонька смятый кусочек газеты, бросает его внутрь. Печь мгновенно взрывается. Огненный клуб сажи вылетает вместе с растопкой наружу, распахивая двери и окна.
Но Женя настороже, у него реакция, он наготове и успевает молниеносно отдернуть е@бальнек, пожертвовав лишь правым бакенбардом. Так что сажный ком влипает в Петю Аскета, потянувшемуся к огоньку зажигалки папироской.
Е@бальники торчащие из спальных мешков покрываются улыбками. Петя Аскет удовлетворенно попыхивает папироской — он обрел душевное равновесие в Гималаях много лет назад и пара сгоревших бровей и арапская морда на недельку для него — мелочи и суета сует.
Акт третий — к эпицентру взрыва спешит Таня КМС с аптечкой, еще издали воркуя, словно голубка и урча словно кошка. В Тане много достоинств — вес 120 кг, рост 160 см и др., и умение выполнять бально-гимнастические элементы, типа ласточки, шпагата или фуете (исключительно в пьяном и голом виде).
В общем, с добрым, бля, утром….
Открываю калитку, обжигаясь новорожденной крапивой. Мой участок крайний, дальше брошенные, задичавшие участки, да оплывшие дрены — канавы, по весне образующие тут целую Венецию и подтопленный лес.
Тихо. Только еле слышно шипит туман, сыпется роса.
Две вишни, подаренные мне в Ига и Кога в детстве, замерзающие каждую весну и отрастающие каждую осень, приветливо стучат мне ветками.
Мы идем через редколесье и остовы заборов. Я, по привычке, неслышно ставя стопу обтянутую кирзой сапога, и цепляясь за кусты дулом ржавого МР38, Вовик Мохнорылый — семидесятилетний хрен, позвякивая дужкой ведра (для медведя) и двумя феньками (для городских) в отвисших карманах галифе и годовалый ризеншнауцер Мурлик идущий за мной след в след и при каждом новом запахе и шуме бросающий на меня испытующие взгляды.
Нам хорошо. И утята, бегающие по лесу вереницей, и похожие на мышей издали, и полусонная ондатра на берегу дрены и расцветшие вчера черемухи только утверждают нас в этом чувстве. И мой старый Газ66 в одном из каналов, в принципе, совсем как брошенный старинный бриг (хлопает тентом совсем как парусом).
Мои семейники и тельняшка и моя шляпа и фуфайка и пенсне мокры от росы и каждая щетинка моего тела стоит дыбом. Мы идем за пивом. Не Балтикой. Вот и место, секретное, как лаборатория алхимиков выращивающих гомонукулусов (не гомосеков, пэтэу) место.
Вот и бочка вся в коростах серы, словно в патине веков, словно бухтами проволоки замотанная хмелем. Еще прошлогодним хмелем.
Вовик колдует у крана, гладит бока, наводит порядок, шуршит пучком травы по помятому цинковому ведерку.
Я стою чуть в стороне подлечивая пальцем остатки очередного салема. Около меня в протоке серая уточка силится увести нас от заветной бочки, волоча крыло.
В двух шагах, в тылу, Мурлик, сдружившийся с лягушей, старается контузить ее лая в ухо.
Слушая как плешет в ведерку пиво, я лениво жалею, что нет поблизости городских. Чтоб садануть в них плескучим разрывом феньки, чтоб высадить в них 9мм рожок МП, а потом, когда прибежит подмога, пиз@дить их сапогами по е@балу.
Потом мы с Вовиком долго пьем по очереди из ведра и смотрим друг на друга с видом соммелье.
— Вроде ниче, Вовик. Только надо чуть подогреть.
— Кто варил-то, — скромно отвечает Вовик, тускло сияя фиксами из пенной бороды.
Мы снова пьем душистое пиво, затем снова нацеживаем полную ведерку, прибираем бочку и неспешно, ощущая груз большой удачи и собственной значимости идем назад по брошенным грядкам и огородам.
Вовик и Мурлик движуться сторожко, а я думаю про грядки. Грядки! Кто-то сказал что бабки это отчеканенная свобода.
Х. з.
Но вот то что грядки это реальная независимость — это очевидно, и пока между мной и грядками не втиснулись городские — государство, жидовская рожа или еще какая чума, я выживу, я человек. Вопреки всему миру, капитализму, социализму, реформам, налогам, безработице. А те, кто потерял грядки — сдохли или превращены в планктон (планктон это такое с понтом живое существо, но по идее без пяти минут чье то гавно). Низшее звено пищевой цепи.
Потом я думаю о Шопене. Шопен, бля, есЛи бы ему показали жо@пу Фриске в стрингах, сиськи, поминутно вываливающиеся из лифтона и шлепающиеся на пол или накачанные губы, шевелящиеся под фанеру, не признал бы в этом деле музыку. И Лист тоже.
Я хочу спросить Вовика вдул бы он Фриске (Риторический вопрос, хорошему человеку, почему не вдуть? Да и Фриске лишний ху@й в жо@пе, собственно, не должен помешать), но Вовик ставит на ничейный зеленый от плесени и мха столик нашу заветную ведерку и объявляет перекур.
Отсюда уже видно наше садово-огородное товарищество, высокий домик старосты Феди Чингачгука и его самого на крыше, в скрадке за трубой с винтовкой Драгунова, и Витю Геморроя во дворе на Цундапе с прикрученным штатным МГ и люлькой патронных лент, где мы скоро «сядем на землю, покрытую нежной травою, пустим по кругу чашу с вином и будем рассказывать странные истории про королей».
Мы смотрим на наш оазис независимости посреди тревожно шумящей тайги, и у всех троих на глазах наворачиваются слезы счастья.
